Холодная война

Рецензия: Ушедшие

Как воспринимать кино, берущее историю 15 лет переменчивых, страстных отношений, и укладывающее её в шустрые 80 минут? «Холодная война», чьё действие происходит в четырёх странах и включает в себя любовь, народную музыку, сталинизм и, собственно, течение времени, казалось бы, требует иметь вид бурлящего романтического эпика; пойти по противоположному пути, разбив повествование на сдержанные фрагменты и закидывая годы в бездну разделяющего их чёрного экрана — безусловно, стратегия. Можно увидеть в этом честную попытку извлечь пафос из недосказанного, можно — и нарочитый взгляд свысока, то ли на историю, которая, свершившись, перестаёт быть живой, то ли с точки зрения Истории, которой нет дела до людей, запертых, живущих и любящих внутри неё.

Так или иначе, Павел Павликовский, частично основавший фильм на жизни своих родителей и давший главным героям их имена, орудует обрывками и опущениями. Но его инстинкты и выливающиеся из них методы конфликтуют с природой рассказываемой им истории, попросту не давая последней дышать. Формальное знакомство, обмен взглядами, секс в туалете, я буду с тобой до конца света, давай сбежим, у тебя кто-то есть, да, а у тебя — сведение к череде данностей лишает такую живую вещь, как отношения, того самого, что и даёт ей жизнь: развития, глубины, спонтанных деталей. Примерно каждая вторая сцена обращает взгляд на то, как довлеет над этим политика, хотя видно, что настоящим препятствием этих людей являются, в первую очередь, они сами.

Это был бы продуктивно оригинальный способ рассказать историю любви, если бы история в действительности приняла оригинальную форму, но дело именно в том, что она попросту укорочена. Характеры остаются поверхностными, потому что ни один поступок можно не объяснять, и повествованию не помогает ни то, что в центре именно он, а не она, хотя это у неё рок круглые сутки и куда более насыщенная жизнь, ни эстетская картинка, которая, как и в «Иде», роскошна, но вычурна, — камера предпочитает не приближать зрителя к персонажам, но играть роль стороннего наблюдателя, занятого игрой уже не только в скандинавскую строгость, но и в сияющее ч/б французской новой волны, а под конец ещё и в Тарковского.

Фильм наиболее эффектен, когда находит возможность поместить целую законченную историю внутрь одного из своих фрагментов; лучший пример — сцена в югославском театре, драма в миниатюре, построенная на взглядах и лицах. Но показательно, что и этой сцене, чтобы сработать, не нужны никакие другие. Это целиком горизонтальное кино, в котором всё, что происходит, имеет какой-либо вес лишь в тот момент, когда оно происходит, и ничего не ложится друг на друга. Расстались в Берлине, воссоединились в Париже, в итоге все равно вернулись туда, откуда начали; к финалу невозмутимые скачки во времени начинают казаться откровенной насмешкой, пока, наконец, любая связь с правдоподобным человеческим поведением не обрывается окончательно.