Дюнкерк:

Дюнкерк: Люди и цифры

Впервые с тех пор, как ему начали давать хоть сколько-нибудь заметные бюджеты, Нолан снял кино, амбиции которого прямо подразумевают сжатый, а не раздутый хронометраж. «Дюнкерк» — его самый короткий фильм со времён «Преследования», и это само по себе заставляет вздохнуть с облегчением после череды эпиков, чей масштаб в последнее время шёл рука об руку с растущей, местами фатальной неповоротливостью. Смену жанрового кино на реальные события сопровождает сознательная попытка избавиться от предысторий, объяснялок, твистов, семейных драм, любых диалогов, не являющихся строго функциональными.

Помимо прочего, это кино о Второй мировой, где в кадре не только не появляется лицо и не слышится голос ни одного немца — даже само слово, за единственным исключением, заменяется универсальным «враг», уже на стадии краткого открывающего текста подчёркивающим концепцию. Она в том, чтобы взять колоссальное на всех уровнях историческое событие и свести его до первичных элементов. Люди, земля, вода, огонь, снаряды, лодки, эсминцы, истребители; есть жизнь, а есть смерть, и в течение этих нескольких дней вторая может занять место первой в любую секунду. Сиюминутные ситуации важнее большой картины, опыт важнее контекста — потому что для человека, попавшего внутрь военных действий, личное их переживание перекрывает всё остальное.

Нолан находит протагонистов на земле, на воде и в воздухе, и, не ставя себе цели их развивать, определяет их в равной степени через поступки (над которыми они имеют контроль) и внешние факторы (над которыми не имеют). Главный драматический приём — поместить в фокус конкретных персонажей и переживаемый ими кризис, затем отступить назад или в сторону, чтобы в результате найти пафос, противопоставив важность ситуации с тем безжалостным фактом, что эту ситуацию окружает несчётное количество других, и все они могут повлиять друг на друга каким угодно способом. Судьба раненого, которого бегом несут на отплывающий корабль, в течение нескольких минут значит всё — пока в корабль не попадает торпеда.

Подобные эмоциональные толчки раскиданы по всему хронометражу, как мины, и у Нолана хватает проворства сделать пересечения людей, от которых зависит их участь, предельно спонтанными, а не продуманными заранее. Один лётчик потерял бы жизнь, не окажись гражданская лодка в нужном месте в нужное время; другой принял решение, спасшее чужие жизни, но теперь рискует отдать за это свою. Чья-то история заканчивается бессловесным кадром рук в грязной воде, яростно тянущихся вперёд, но затем так же быстро останавливающихся. А кому-то 17 лет, и он погибает одной из самых трагически случайных и идиотских смертей в истории кино, не успев внести никакого реального вклада в общее дело.

Режиссёр в эти моменты не предстаёт ни манипулятором, ни безжалостным богом, вместо этого умело создавая иллюзию, что подобные вещи в кадре происходят сами по себе, а зрителю остаётся лишь по-своему воспринимать и реагировать.

Всё это не предполагает отсутствия в кадре других авторских слабостей, как хорошо знакомых, так и вытекающих из новых приёмов. Нолан не был бы Ноланом, если бы не стал играть с хронологией, но здесь его идея — где-то растянуть время действия на неделю, а где-то свести его до одного дня или часа — на практике приводит лишь к одному эффектному моменту с персонажем Киллиана Мёрфи, в остальное время сталкиваясь с решением режиссёра сделать фильм тесным, торопливым 100-минутным триллером.

Последнему мало подходит и финал, в котором ранее сдержанного Нолана всё-таки догоняет его патриотизм и стремление к духоподъёмности. Поскольку фильм намеренно проводит большую часть времени с небольшими группами людей, тот повторяемый в конце факт, что спасены были 300 тысяч, можно в очередной раз уяснить, но не прочувствовать — и здесь, по иронии, возникает желание, чтобы Нолан всё-таки охватил больший масштаб и, не меняя основную идею, нашёл время для других протагонистов в своих собственных уникальных ситуациях, а не повторял раз за разом одну и ту же сцену с Харди, берущем кого-нибудь на прицел в «Спитфайре», и не бегал за молодёжью, то и дело тонущей или попадающей под огонь.

Подводя к концу индивидуальные истории, режиссёр словно забывает о том, почему они работали до этого. Ему недостаточно оставить мёртвых мёртвыми — про них должны написать в газете, — и недостаточно оставить живых живыми, вдруг попавшими с холодного пляжа в поезд с освещённой солнцем зеленью за окном.

Нет, одному нужно непременно вслух засомневаться, герой ли он, а другому — зачитать знаменитую речь Черчилля, и нарочитая сбивчивая монотонность, с которой он это делает, лишь подчёркивает, что Нолан протаскивает её сюда контрабандой. Возможно, лучший выход у него получает персонаж Кеннета Браны; большую часть времени вставной и ненужный — в фильме преимущественно о том, что люди делают, он не делает ничего, только стоит на одном и том же месте, излучая достоинство наравне с тревогой, — он обретает вес именно в тот момент, когда покидает крупный план и становится просто ещё одной точкой вдалеке, чья дальнейшая история остаётся неизвестной. Впереди у него было ещё пять лет войны. Или меньше. Как и у всех, кому тогда повезло.